Кадры из фильма «Храни меня, мой талисман»
«Такое прятать надо»: экс-жена короля Малайзии ужаснула фото в бикини
«Позор нашей страны»: Салтыков сравнил Бузову и Пугачеву
Столичные квартиры и загородный дом: наследство Владимира Меньшова оценили почти в 100 миллионов
«Одно лицо!»: 46-летняя Навка поразила сходством со взрослой дочерью
«Несите огнетушитель!»: Лобода подразнила фанатов пикантным фото в боди
Тест: ответь на 10 вопросов и узнай, насколько ты стерва
Не только Катя Пушкарева: 9 адаптаций сериала «Не родись красивой»
«Пупок натянула, под диафрагму залез!»: Волочкову высмеяли за неудачный фотошоп
Адвокат рассказала, кому достанется наследство Меньшова: «В наличии завещания сомневаюсь»
«Над вами смеются»: фанаты Бузовой боятся, что она уйдет в порноактрисы
Кожевникова выступила против «принудительной медицины»: «У каждого своя голова на плечах»
«Куда делись морщины?»: на пляжных фото 58-летняя Деми Мур выглядит моложе дочери
Зная всё о кино, хочется поделиться этим с другими. Делитесь фильмами, трейлерами, персонами и новостями в социальных сетях, присваивайте рейтинги фильмам и обсуждайте их с друзьями и подписчиками!
Интересные фильмы, ближайшие кинотеатры и любимых актеров можно добавлять в «Избранное». Система покажет все связанные с ними новости и новые трейлеры, подскажет, когда можно купить билет в кино на интересующую премьеру. Присоединяйтесь!
Источник
Трусливый слабак или благородный герой, как считаете? («Храни меня, мой талисман»)
Фильм Романа Балаяна нельзя считать удачным — и дело тут вовсе не в том, нравится он или нет, а в том, что режиссёр не сумел ясно воплотить свой замысел. Процитирую:
Я был поражён, когда на обсуждении «Талисмана» один критик, да ещё женщина, сказала: «Здесь герой празднует труса». Боже мой, мы показали мучения человека, который идёт не убивать, а умирать. Сомнения Алексея коснулись всех его представлений о себе. В нём вдруг как бы всё «село», пошатнулось. Не мог же он себя убить! Вот и вылетела эта дурацкая фраза: «Я вызываю вас на дуэль». То была игра с самим собой, и он бросил жребий. Критики, правда, решили, что он либо дурак, либо трус.
Я — как те критики: для меня герой и дурак, и трус.
Но давайте вспомним — как это было в фильме. Предупреждение: будут спойлеры , поэтому, если вы «Храни меня, мой талисман» не видели, то лучше сначала посмотреть .
Итак, Болдино, пушкинские места. Алексей Дмитриев (Олег Янковский), журналист, приезжает делать репортаж о праздновании в Болдино, о музее в целом. Приезжает вместе с женой Татьяной (Татьяна Друбич), которую любит и с которой, судя по всему, вступил в брак недавно. Пара влюбленно дурачится, нежные чувства, что называется, налицо, несмотря на разницу в возрасте.
Директор музея Дмитрий (Александр Збруев) — друг Алексея; у него супруги и останавливаются.
Всё действо происходит на фоне, так сказать, Пушкина — молодежный театр репетирует странную авангардистскую постановку по мотивам Пушкина, бабушки поют старинные песни и дикие частушки-новодел, тут и киносъемки, и журналисты, и важные гости — Козаков с Окуджавой, рассказывающие о своем восприятии поэта. Всё это снято в документальном стиле, но всего этого слишком много.
А вот во всем, что касается сюжетообразующей истории, — полное отсутствие необходимого.
Зритель не видит никаких сомнений Алексея по части всех его представлений о себе. Зритель видит идиотскую и надуманную ситуацию, в которой главный герой поддается на очень толстый троллинг (как бы сейчас это назвали) и совершает идиотские поступки.
Начинается всё невинно — к гуляющей чете Дмитриев подходит некий молодой человек по фамилии Климов (Александр Абдулов) и интересуется вопросом, касающимся Пушкина с Дантесом.
Перефразированно: мол, а с чего это Пушкин взбеленился, если и сам не чурался ухаживать за чужими женами? На что Дмитриев отвечает весьма пафосно. В наше время такие ответы высмеивают мемом «Вы не понимаете, это совсем другое».
Ну да, в представлении Алексея Пушкин — святой, а потому ему прощается всё. Знакомо, да?
О Климове тут надо сказать отдельно: в фильме он представлен непонятно кем. Кто такой, откуда взялся, зачем пристал к журналисту? Считается, что гражданину Климову, редиске, было невыносимо смотреть на влюбленную пару, а потому он решил им подгадить.
Однако маленькая заметочка в журнале «Советский Экран» (№14/1986) проясняет ситуацию. Там пишут, что Климов — болдинский метеоролог. То есть, местный. Местный циник, да, который не испытывает священного трепета и которому, судя по всему, пафосные граждане надоели хуже горькой редьки — и он таким способом развлекается: троллит высоколобых.
Правда, в этот раз шутка зашла слишком далеко.
Алексей и Дмитрий разговаривают у последнего в кабинете. Постоянно звонит телефон, деловые разговоры. Раздается очередной звонок, на том конце провода — молчание. Дмитрий с чего-то решает, что это Татьяна и передает трубку Алексею. Как только журналист «алёкает», собеседник пищащим искаженным голосом пропевает «рогоносец».
Растерянный журналист идет домой и застает там Климова с Татьяной. Нет, ничего ужасного он не видит — оба «застуканных» одеты, беспорядка в одежде нет, беспорядка в комнате и следов борьбы — тоже нет.
Однако Климов ведет себя глумливо, а у Татьяны такой вид, будто ей то ли стыдно, то ли она ужасно себя чувствует. Вообще впечатление создается, что женщина с Климовым в сговоре; более того — что в сговоре участвовал и Дмитрий, ибо ничем иным не объяснить тот факт, что директор музея в ответ на молчание в телефонной трубке решил передать трубу другу.
И что же наш герой? Он пытается выяснить — что тут происходит? Нет. Он бьет Климова? Тоже нет. Или, может, он убегает в лес страдать? Да нет же! Он вызывает нахала на дуэль.
Вот здесь, видимо, собака и порылась — именно тут зритель должен понять, что Алексей пошел умирать. Потому что накануне в разговоре с Климовым он сообщил, что Пушкин, хоть и участвовал в дуэлях, но никого не убил. Соответственно, мы должны осознать, что журналист наш равняет себя не менее, как с Пушкиным. Вжился в роль, так сказать.
Ну а гнусный Климов — это, конечно, Дантес. И неважно, что ничего не произошло, важно, что нехороший человек попытался нанести оскорбление. Теперь, значит, в нём все пошатнулось , как утверждает Балаян. Что всё — мы, правда, так и не узнаем.
Снова цитирую «Советский Экран», говорит Балаян:
Если человек любит искренне и проникновенно, он способен на многое во имя своего чувства. Он хочет наказать негодяя, ему дорога Честь.
Во имя чувства дать убить себя? И это негодяю будет наказание? Я один ничего не понимаю в этих хитросплетениях тонкочувствующей души интеллиХента Алексея? Или под наказанием имеется ввиду, что Климов потом сядет? Но при чем здесь любовь?
Далее еще интереснее. Мужчины идут на дуэль, журналист возвращается один. Жена, естественно, в ужасе. Она бежит к Дмитрию, у которого, между прочим, герой и взял ружье. Без разрешения.
Однако вскоре выясняется, что ситуация переросла в абсолютный фарс: выдав Климову ружьё, Алексей приготовился умирать, однако недооценил своего соперника.
И в самом деле — почему Дмитриев решил, что Климов будет стрелять? С чего бы вдруг? Заигрался в Пушкина?
А Климов стрелять не стал. Вернул ружье высокомерному снобу, тем самым сразу опустив его с небес на землю. И что теперь делать Алексею? Стрелять? Но как же Пушкин, и все речи о благородстве? Тем более, что условный Дантес стрелять-то отказался, и выходит, что журналист — не настоящий Пушкин, а вроде как сам Дантес (тем более — мы не знаем кем является Климов, а ну-ка он будущий гений?).
Отказаться стрелять? Смешно — зачем тогда весь этот сыр-бор воротил?
Был бы Алексей чуть менее высокомерным и высоколобым, не имел бы зашкаливающее ЧСВ (чувство собственной важности), глядишь — ситуацию и можно было разрулить на юморе. Или ещё как. Но не может он так, и мы прекрасно понимаем, что в любой ситуации выглядеть он будет абсолютным дураком.
Труса он спраздновал ранее, когда решил играть в дворянина, а теперь вот празднует День Дурака.
Целился-целился Алексей, тёр глаза, тёр, да и. упал в обморок. Соперник, естественно, обалдел от такого поворота. Попытался привести горе-дуэлянта в чувство, не смог и ушел, растворился в небытие — как и не было его.
«Шалость удалась» (с)
Журналист же, придя в себя, вернулся домой в подавленном состоянии и выпил снотворное. Не-не, это не то, что вы подумали — умирать он уже больше не хотел, он хотел не думать. Поспать — самое то.
Успел, правда, жене сообщить, что убил. А потом, когда всполошенная жена привела друга, то и другу сказал, что убил. Только друг сразу метнулся к оружию и. выяснил, что из ружья никто не стрелял.
И тоже обалдел. Ну, ладно, парень дурака свалял с дуэлью, но врать-то зачем? Не детский сад, чай.
И в третий раз я вернусь к журналу «Советский Экран». Заметка заканчивается дивно:
Поединок состоялся, хотя выстрелы не прозвучали. Состоялась важная нравственная дуэль, в которой победителями должны выйти честность, милосердие, вера в человека.
Да? Мы точно про один и тот же фильм?
Нравственная дуэль, действительно, состоялась. И не в пользу журналиста-пушкиноведа Алексея Дмитриева она закончилась. Простой парень, которому надоели снобы, положил на обе лопатки высокомерного интеллиХента, дурака и труса, который только языком молоть и умеет.
Я вернусь к началу обзора — там я назвал фильм неудачным. Конечно, нет. Конечно, фильм неудачен только для режиссёра, который не смог воплотить свой замысел, но неожиданно для себя самого жёстко посмеялся над словоблудами и позерами.
Сценарий Ибрагимбекова, по которому снят фильм, кстати, умнее фильма. Его можно прочитать в журнале «Искусство кино» — номер 4/86. Но Балаян решил, что от сценария можно взять только пару фрагментов, изменив всё остальное. И получилась совсем другая история.
Источник
«Храни меня, мой талисман»
Из книги заместителя директора музея- заповедника «Болдино» Тамары Кезиной «Пушкин. Музей. Музейщики»:
В Болдине надолго запомнили, как осенью 1985 года снимался фильм Романа Балаяна «Храни меня, мой талисман». В своем роде это было событие выдающееся. Конечно, киносъемки в пушкинской усадьбе были делом вполне обычным. Но чтобы это был настоящий художественный фильм, известного режиссера, с целым созвездием актеров первой величины – такое было впервые.
Переговоры о съемках начались заранее. Прибыли ассистент режиссера, художник – осмотрели усадьбу, обсудили некоторые организационные моменты, оставили нам для ознакомления киносценарий. Справедливости ради должна сказать, что на этом этапе предстоящее не вызвало у нас безоговорочного восторга. Как раз подходил пик экскурсионного сезона. К тому же это был канун Болдинских чтений – по сюжету фильма события разворачивались как раз во время конференции, на которую приезжал герой фильма, пушкинист, со своей молодой женой– он приезжал к своему старинному другу, директору этого музея.
Роль пушкиниста предназначалась Олегу Янковскому, его жены – Татьяне Друбич, роль директора музея – Александру Збруеву. Затем в фильме появлялся еще один персонаж, молодой красавец и циник, в образе которого проскальзывало нечто мефистофельское. Его должен был играть Александр Абдулов. А далее развивалась история, события которой без труда накладывались на знакомую до боли историю последней пушкинской дуэли. Только происходило все в наши дни, и кодекс чести не срабатывал, трагедия оборачивалась фарсом, не переставая от этого быть трагедией униженной любви.
Помнится, что тогда заложенная в сюжете аналогия показался нам слишком прямолинейной. Признаюсь, несколько смущало и то, что наше Болдино создателям фильма явно представлялось некой Тьмутараканью. Я тогда подумала: «Вот и директора какого-то несуществующего придумали. Не могло же им, например, прийти в голову связать этот сюжет с Михайловским, и вместо Семена Степановича Гейченко посадить там директором какого-нибудь Ивана Ивановича.
Сначала в усадьбе появились люди из художественно-оформительского цеха. Помню комический эпизод, связанный с их работой. В тот год наступление золотой осени запаздывало, начало сентября природа встретила полным отсутствием осенних красок; сочная зелень парка ассоциировалась скорее с июлем. Это смущало художников фильма, ничего не оставалось, как несколько подгримировать древесную растительность вокруг дома-музея. На деревьях – то там, то здесь – появились подкрашенные гуашью (или чем-то еще) желтые веточки. Изумленные посетители музея – естественно, экскурсионный поток на это время не останавливался – ошалело взирали на происходящее. Как-то, возвращаясь с очередной экскурсии, я подслушала разговор двух стоявших возле горбатого мостика весьма интеллигентных дам. Нужно отдать им должное, они со всевозможной деликатностью выражали свое удивление, рассматривая светящиеся искусственной желтизной ветки и рассуждали о том, что, вероятно, здесь и летом красят листья, чтобы было похоже на болдинскую осень.
Основные участники съемок появилась в усадьбе как-то неожиданно. Приличной гостиницы в Болдине в то время еще не было, и съемочную группу разместили за 130 километров, в Саранске. Был понедельник – единственный в музее выходной. Мы с Татьяной Королевой воспользовались этим, чтобы спокойно, не отвлекаясь на другие дела, заняться оформлением выставки, которую нужно было открыть к Болдинским чтениям. Тогда только что восстановили барскую кухню – первую из построек усадебного двора. Здесь мы и оформляли выставку «Старое Болдино» — с предметами народного быта, старинными фотографиями села и усадьбы. В окно, выходившее на усадебные ворота, где-то около полудня мы увидели подъехавший автобус, и в боковую калитку рядом с закрытыми воротами не очень решительно вошли несколько человек. Среди них – сомнения быть не могло – выделялась слишком хорошо знакомая по культовым фильмам тех лет фигура Олега Янковского.
Осмотревшись, прибывшие двинулись прямо к кухне, вероятно, увидев приоткрытую дверь. Татьяна поспешила вытолкать меня им навстречу, решив, что мой, явно не рассчитанный на прием гостей рабочий наряд относительно приличней, чем ее, в чем я была совсем не уверена. Тем не менее я вышла, извинившись за свой внешний вид (Слава Богу, прибывшие тоже были не во фраках) и поспешила ответить на вопросы относительно готовности заповедника к съемкам. К стыду своему, не помню, кто там был еще кроме Янковского — все мое внимание было поглощено им, хотя, разговаривая с другими, я держала его лишь в поле бокового зрения. Пожалуй, не было в тогдашнем кино актера более харизматичного, как сказали бы мы сейчас. В самой весьма нестандартной его внешности (против стандартов все в нас протестовало!), в его интеллигентности (героем нашего времени мог быть только интеллигентный герой!), в выразительных чертах продолговатого лица, в необыкновенных глазах, очень глубоких, как будто понимающих что-то, чего мы пока еще не понимали и в то же время светящихся изнутри улыбчивой всепрощающей добротой — даже когда взгляд их был неопределенным, почти никаким или горьким, ушедшим в себя – во всем этом была какая-то загадка и огромная сила его уникального обаяния, которому невозможно было противостоять.
И вот я стою рядом с самим Янковским, и он, обращаясь ко мне, спрашивает, нельзя ли войти в дом-музей. Ему это необходимо, поскольку едва ли ни на следующий день назначены съемки эпизодов с проходом его героя по анфиладе дома. Я прошу его подождать, беру связку ключей, и мы направляемся к парадному крыльцу. Проходя по музею, я даю лишь самые короткие комментарии к экспозиции – он кивает, вежливо благодарит, и видно, что голова его уже занята завтрашними съемками, мысленно он ставит себя на место своего героя –это уже он, а не Олег Янковский – идет сквозь анфиладу комнат. Я не решаюсь задавать каких-либо вопросов по поводу будущего фильма – боюсь быть назойливой. И,кажется, не ошибаюсь в выбранной линии поведения. В последующие дни стало понятно, что и его самого, и его коллег – уже появились на съемочной площадке Абдулов, Збруев, Татьяна Друбич — не очень радует тот активный интерес, который мгновенно проявило к ним и местное население, и экскурсанты – это всерьез могло помешать работе. Такая ситуация еще больше подвигла нас, музейных сотрудников, к тому, чтобы держаться в тени, лишь обеспечивая со своей стороны нормальные условия для съемок. В ответ мы получали благодарные улыбки и, в свою очередь, проявление уважения к нашим профессиональным обязанностям. Нам старались не мешать в проведении экскурсий, свели к минимуму съемки в самом музее. Зато за его стенами, в усадьбе происходило нечто, совершенно разрушающее привычное течение жизни.
Сейчас эти дни вспоминаются как сон, в который ввергается что-то ирреальное. Вот прямо на поляне за домом сооружают беседку и вокруг нее начинается представление в жанре пантомимы – это тоже эпизод будущего фильма. Он переводит киноповествование в иной, символический план. И здесь появляются угадываемые образы Пушкина и Натали в окружении муз и химер.
А вот по поверхности пруда движется откуда-то взявшийся плот, и в густом дымовой завесе, имитирующей утренний туман, на нем стоит и, широко улыбаясь, отчаянно гребет живущий по соседству с усадьбой и служащий где-то в коммунхозе Гена Китаев, а по берегу пруда, носятся, счастливо визжа, болдинские мальчишки. Так, весьма вольно, в фильме показана жизнь музейной усадьбы – в патриархальном единении с буднями обитателей этого, будто бы Бог весть где затерянного села, называемого Болдином. У нас все это вызывает весьма противоречивые чувства, но мы молча наблюдаем за происходящим.
Вот снимается эпизод – один из самых драматичных в фильме, когда героиня Татьяны Друбич, испуганная нелепым известием, что муж ее только что стрелялся на дуэли, выбегает из дверей музея и бежит к дому (по сюжету фильма они остановились в усадьбе, в доме своего друга, директора музея). Эпизод переснимается раз за разом. У меня при этом тоже своя ответственная задача – я должна во-время открыть перед Друбич дверь черного входа. Вот она уже в который раз настраивается, стоя у порога. По команде я распахиваю дверь, она выбегает, но что-то опять не устраивает режиссера. Она возвращается, очень по-доброму и как будто чуть-чуть виновато улыбается мне и, тут же вся сжавшись и закрыв глаза, словно медитируя, готовится к следующему дублю.
А вот, проходя с экскурсионной группой по парку, я вижу Татьяну Друбич, идущую под руку с Олегом Янковским. Они останавливаются, смотрят друг на друга, смеются, она нежно гладит его по щеке. Кто-то окликает их. Она слегка кокетливо оборачивается. «Не мешайте входить в образ», — весело отзывается ее экранный муж.
Нам, музейщикам, в эти дни приходится буквально разрываться на части: экскурсии, съемки, «Болдинские чтения». Дома некогда сготовить обед, обходимся чаем, изредка наведываемся в ресторан «Лучинник», единственную точку общепита для гостей Болдина, где обедает и съемочная группа. Вспомнила я об этом потому, что как-то здесь, поднимаясь по лестнице, столкнулась носом к носу с Александром Абдуловым. Галантно отступив и подчеркнуто почтительно поклонившись, он уступил мне дорогу, и веселые чертики заплясали у него в глазах.
Все эти — и важные, и, казалось бы, мало что значащие моменты тех дней остались у меня в памяти. Какими все были молодыми, красивыми! И когда же успела пройти целая жизнь, уведя многих еще до заката за дальний горизонт, куда движемся все мы и который однажды, в роковой момент вдруг перестает отодвигаться и оказывается краем обрыва?
Особая история, связанная со съемками этого фильма – приезд Михаила Козакова – он тоже участвовал в фильме, играя самого себя, приехавшего на Болдинские чтения пообщаться с пушкинистами. По ходу фильма с ним разговаривает и записывает беседу на свой магнитофон герой Олега Янковского. В ожидании съемок Козаков сидит на скамейке рядом с музеем.
На следующий день – начало Болдинских чтений, уже приехали их участники. К нему подходит Наталья Ивановна Михайлова – они хорошо знакомы, он часто бывает у них на вечерах в московском пушкинском музее. Начинается какой-то шутливый диалог между ними. Наталья Ивановна – мастер на острое выражение, артистический розыгрыш. Козаков вторит ей в тон, счастливо хохочет. Вообще он на подъеме, радостно возбужден, очень доволен, что наконец добрался до Болдина: давно сюда собирался. Он уже успел проехать по окрестностям, окунуться в этот простор, почувствовать на вкус чистый болдинский воздух. «Хотите, я почитаю для вас Пушкина здесь, в доме», — предлагает он нам, музейным сотрудникам. Мы несказанно рады его предложению, быстро оповещаем своих знакомых. Вскоре в зальце дома-музея набивается публика, желающая послушать Михаила Козакова. Он читает более часа, с упоением – думаю даже, что не так много подобных моментов было у него в жизни, как ни богата она была событиями и впечатлениями: как будто и его коснулся луч, который все еще тянется через столетия, как от звезды, от вспышки пушкинского вдохновения. Из того, что он читал, произвели незабываемое впечатление стихи Давида Самойлова. А из Пушкина – «Осень (Октябрь уж наступил…)». Не знаю, как для кого, но для меня ясно: никто никогда не читал «Осень» лучше, чем Козаков в тот вечер. Даже он сам. Я слышала в его исполнении это же стихотворение лет десять или пятнадцать спустя, в какой-то телевизионной передаче — уже после того, как он вернулся из Израиля, постаревший, может быть, помудревший, но словно опустошенный. Это уже был другой Козаков. Так же, как уже совсем другой Козаков приезжал в Болдино где-то в 2000-х, на фестиваль «Живое слово». Он, как и другие, выступал на веранде дома-музея. Читал фрагменты из «Медного всадника», что-то из лирики. Но голос его уже не парил, как тогда, где-то под осенним болдинским небом; что-то давило его к земле. «Осень» в тот приезд он не читал.
Фильму «Храни меня, мой талисман» благодарны мы за то, что его съемки привели в Болдино Булата Окуджаву. Он тоже играл самого себя – сидел в беседке со своей гитарой, пел свои песни. Потом, в фильме, мы увидели: камера то брала его крупным планом – сосредоточенного, ушедшего в себя и поющего как будто только для себя, то на общем плане его чуть съежившаяся в своей отрешенности фигура напоминала нахохлившегося воробья, то его тихий голос с серебряными нотками становился фоном, на который так органично ложились кадры осеннего болдинского парка: физически ощутимый прозрачный воздух, темная гладь пруда и какие-то люди с тихо-задумчивыми лицами у белых перил мостика. Пока шли съемки эпизодов с Окуджавой, мы взирали на весь процесс со стороны, притихнув, стараясь ничего не пропустить.
Сказать, что Окуджава был тогда нашим кумиром, значит ничего не сказать: под его песни мы жили. Почти не проходило дня, чтобы на старый, доставшийся от Юдифи Израилевны проигрыватель не ставилась большая пластинка на 33 оборота с его песнями, мы помнили их наизусть. Нас сразу предупредили: Булат Шалвович очень нездоров, согласился на съемки, только чтобы не подвести режиссера — поэтому никаких попыток общения, никаких автографов. Кажется, только корреспонденту местной газеты разрешили задать ему несколько вопросов. Ну что ж, нам хотя бы посчастливилось увидеть живого Окуджаву!
Посчастливилось еще увидеть его и вне съемок. Он зашел в музей погреться – похолодало, а ему явно стало хуже, он выглядел совсем больным. Его усадили в служебной комнате рядом с электрокамином. Эпизоды с ним уже были отсняты, и он дожидался остальных участников съемок, чтобы погрузиться в автобус и отбыть в Саранск, который всем им, наверное, уже казался центром цивилизации по сравнению с нашим – увы, мало приспособленным для комфортной жизни – Болдином. Но операторы еще работали. Потребовалось решить какой-то из мелких рабочих вопросов – помню, что меня с Геннадием Ивановичем позвали на улицу. Спустя недолгое время, переговариваясь, мы вошли в музей, и я замолкла на полуслове… Мы не сразу поняли, что это такое: может быть, чтобы поднять настроение Булату Шалвовичу, включили какую-то магнитофонную запись? Удивительно чистый, сильный женский голос пел по-испански. Нет, это была не запись. Живой голос свободно лился, как будто чудом сам собой залетевший откуда-нибудь с берегов того самого Гвадалквивира. Заглянув в комнату, мы увидели: напротив Булата Шалвовича – его лицо словно ожило, взгляд потеплел — сидела молодая женщина с гитарой, темноволосая, темноглазая, с несколько резкими, но выразительными чертами лица – и всем нездешним обликом своим напоминавшая о той дальней стране, на языке которой она пела. «Кто это?» — тихо спросил Геннадий Иванович у кого-то из съемочной группы, уже почти в полном составе собравшейся здесь и одновременно превратившейся в слух. «Наташа Горлинка, — так же тихо ответили нам, — она приехала вместе с ним». Мы не знали, что их связывает и кто она. Уже годы спустя, в какой-то телепередаче мы опять увидели ее — снова рядом с Булатом Окуджавой. Но это было лишь однажды. Она так и осталась для нас загадочной незнакомкой.
Чем больше проходит времени, тем больше мы любим пересматривать этот фильм, как только Нижегородское телевидение, а иногда и центральные каналы, показывают его – нечасто, обычно перед какой-нибудь пушкинской датой. В нем удивительно точно оказалось запечатлено то время, его аромат — что-то, непередаваемое словами. И та атмосфера, в которой жила русская интеллигенция восьмидесятых — философские споры в научных аудиториях и на кухнях, невозможность принять нравственные компромиссы, и постоянные попытки осмысления своего времени и перипитий собственной жизни через Пушкина – через универсальный духовный опыт, заложенный в его творчестве и его личной судьбе. В этом смысле эпоха, в которой мы жили и последние дни которой отразились в этом фильме с болдинским сюжетом, может быть названа пушкинской как никакая другая».
Источник
