Ева гурари знак зодиака

Mirèle

Ева Гурари aka Фрау Краузе aka Мирель – в прошлом 1/2 дуэта «МЫ», ныне 1/1 проекта MIRÈLE, любительница блёсток и инстаграм-принцесса.

Ева Гурари aka Фрау Краузе aka Мирель – в прошлом 1/2 дуэта «МЫ», ныне 1/1 проекта MIRÈLE, любительница блёсток и инстаграм-принцесса.

Вот, что происходит, когда время от времени выкладываешь видео поющего себя в инстаграм – рано или поздно тебя может заметить какой-нибудь музыкальный продюсер, скажем, Даниэль Шейк, и захочет сделать с тобой совместный музыкальный проект. Этот проект в итоге подарит слушателям несколько действительно занимательных альбомов, полных мерцающей магии, и пару-тройку раз распадется.

Ева Гурари всегда была яркой девочкой – и в Ростове-на-Дону, где родилась и прожила до 16 лет, и в Израиле, куда в 2016 году переехала вместе с родителями. Всё это время Ева занималась тем, что учила языки (сейчас она неплохо говорит на английском и иврите), пела в школьном хоре и осваивала игру на укулеле. Продолжив обучение в Израиле, Ева поступает в религиозную школу-интернат, что существенно сократило её время на хобби, оставив его лишь на шаббат и инстаграм. Под ником «fraukrauze» Ева периодически выкладывает в профиль свои танцы, песни, записанные на диктофон, и блёсточные слёзы.

Именно так её и замечает Шейк (хотя до этого пролистывал, потому что в инсте она «была очень грустная»), пригласив сообразить на двоих дуэт, спонтанно получивший название «МЫ». Будучи 16-летней девочкой, Ева становится частью настоящей группы и уже совсем как взрослая начинает серьёзно заниматься музыкой. За довольно короткое время у дуэта выходят несколько громких синглов, двойной альбом «Расстояние» и мини-альбом DEMO. Группу, жанр которой можно определить как дрим-поп или инди-поп, «Афиша» назвала «самой трогательной в 2017-м», а через год The Village окрестили ребят чуть ли не главным открытием русскоязычного инди-попа.

Затем были гастроли по российским клубам, двойной альбом «Ближе» и выпуск вереницы сказочных треков о любви. Сладкоголосая Ева привносила в них неповторимую нотку нежного и прекрасного, одновременно с этим музыкально-техническая часть дела, ответственным за которую выступал Даниэль, представляла из себя симбиоз раскачивающих сэмплов и цепляющих битов. Всё было радужно и музыкально, Ева выкладывала безмятежные фотокарточки с изображениями себя в обнимку с Шейком и котиками, ребята давали интервью изданиям и с воодушевлением принимали похвалу – от музыкальных критиков, рядовых слушателей и даже Юрия Дудя.

Однако, когда в январе 2018 года 19-летний студент «Бауманки» жестоко убил свою девушку и себя, сославшись на слова из трека группы «Возможно», многие начали обвинять ребят в пропагандистской лирике и пособничестве преступлению. Позиция же Евы и Даниила была следующей: группа не несёт ответственности за то, каким образом её песни будут поняты тем или иным человеком. Через 4 дня после происшествия «МЫ» заявили о распаде, отметив, что его причина отнюдь не в случившейся трагедии, а в многочисленных разногласиях по творческим вопросам. Впоследствии ребята снова пытались работать вместе, но безуспешно – в ноябре 2018-го Ева ушла из проекта окончательно. «МЫ» продолжил своё существование, преобразовавшись в WE и состоя исключительно из Даниэля Шейка.

Источник

Интервью Mirèle — о новом альбоме, группе «Мы», Израиле, армии и преодолении себя

Ева Гурари выпустила альбом «Пишу и стираю». В нем тринадцать нежных и оптимистических песен о любви, жизни и преодолении себя — созвучных с нашими надеждами на 2021-й. «Афиша Daily» поговорила с Евой о том, как она обретала уверенность в себе после распада «Мы», почему не пошла в израильскую армию и как научилась писать музыку на карантине.

Детство в Ростове

— Ты живешь на две страны?

— Ну пока что нет. Последний год я живу в Москве, потому что в Израиле проблемы с армией.

— Что нужно сделать девушке, чтобы откосить от израильской армии?

— Надеюсь, это не будут переводить на иврит. (Смеется.) Единственный нормальный способ, за который тебя не будут порицать, — это выйти замуж.

— Когда ты переехала в Израиль?

— До этого ты жила в Ростове-на-Дону. Как там было?

— Там местами красиво. Но вся жизнь в Ростове у меня связана в основном со школой, отношения с которой были не очень. У меня там и друзей практически не было — они появились за год до того, как я уехала.

Ростов — странный город. Может быть, после больших городов он кажется улиточным: он медленно развивается. Оттуда надо уезжать.

— Я знаю Ростов только по текстам Василия Вакуленко и парней из «Касты». Насколько их треки достоверны?

— Это город страшный в определенной степени. Когда я переехала в Израиль, я офигела от отсутствия необходимости бояться куда‑то ходить ночью. Там даже детей можно пускать гулять ночью! Я не очень понимала в Ростове, что ходить и бояться каждого шороха — это, вообще-то, ненормально.

— Были жесткие истории в Ростове?

— Были странные истории. Мне встречалось на улицах очень много сумасшедших: они за мной шли, разговаривали со мной. Один раз я шла домой — а я жила в доме в частном секторе на окраине Ростова, а там рядом «Ашан», «Леруа Мерлен» и трасса неподалеку. Я обычно со школы добиралась домой на маршрутке и останавливалась как раз на этой трассе. Так вот: однажды зимой я иду и вижу, что мне навстречу идет человек. Он меня окликнул: «Девушка, девушка!»

Я думала, он хотел меня о чем‑то спросить, а он начал говорить мне про Иисуса, что у него якобы ноги отрублены, что я якобы избранная какая‑то и должна его вести. Я ухожу от него, а он начинает ускоряться и идет за мной. Сумасшедший. Он дошел со мной до дома: стоит отметить, что у меня калитка из‑за холода примерзла и заклинила, поэтому мы с семьей обычно заходили домой не через нее, а через электрические ворота, которые приходилось отодвигать, поэтому они были открыты.

Я вошла в ворота и забежала домой: дома никого не было. Интернета, кстати, тоже не было. Он начал ломиться в дверь, гараж и кричать мое имя. Я этого вообще не поняла! Мне было лет тринадцать тогда. Это было очень странно: я не знаю, как он узнал мое имя.

— Насколько тяжело было уезжать из Ростова в Израиль?

— Мне было очень сложно. Я не хотела переезжать. Это был кошмар: первые пять месяцев я плакала и хотела домой. У меня в Ростове только-только появились друзья, первые отношения. Я очень сильно скучала по друзьям — так и начала писать музыку.

Но потом я познакомилась в Израиле с другими людьми, пошла в школу. Мне все понравилось.

Израиль: люди, армия, эхо войны

— Разница между людьми в Ростове и Израиле — какая она?

— Очень большая. Израильтяне другие: они веселые, открытые, у них развита культура смол-токов, они не смотрят в пол, когда проходят мимо тебя, добрые и щедрые. Если ты голубоглазая русская женщина, то на рынке ты съешь все, что тебе понравится, и выйдешь оттуда сытой. (Смеется.) Люди очень громкие, экспрессивные. Все очень красивые. А еще там постоянно на улицах курят траву: чувствуется свободный вайб! Конечно, сумасшедших тоже хватает, но на самом деле для меня была огромная разница, когда я приезжала потом в Москву или Питер и видела людей вокруг. Контраст очень сильный!

На самом деле, везде все по-разному. Нельзя сказать, что Россия — серая, ужасная страна. Везде есть хорошие и плохие люди.

— Что в Израиле круче, чем в России? А в России что круче, чем в Израиле?

— В России круче индустрия и медиа. В Израиле они слабо развиты. Хотя, возможно, мне было бы даже легче там подняться, потому что конкурентов почти нет.

Когда я там жила и творила, у меня уже набралась аудитория из русскоязычных слушателей. Хотя я ни разу не выступала!

— Почему?

— Не знаю! Всегда была такая мысль: и когда Даня (Даниэль Шейк, бывший коллега Евы по группе «Мы», с 2018 года пишет сольные песни под вывеской «Мы». — Прим. ред.) приезжал, и когда одна была. Я не особо тогда шарила, а когда приехала в Москву, даже не знала, как оформить ИП!

Там вообще, надо сказать, все серьезно в плане денег. По-черному дела вести нельзя — нужно открывать счета. Просто так концерт не сделаешь, не так, как здесь: «Давай договоримся, на карту мне скинь или я наличкой отдам». Здесь все проще, тут такое бандитское отношение ко всему. (Смеется.)

А там все серьезно: ты чуть ли не к премьер-министру должен прийти, чтобы концерт организовать. Это все сложновато на фоне того, как мы с Даней, когда начинали, запускали аранжировки пробелом на компьютере — а тут еще что‑то оформлять! Это выглядело очень странно.

Хотя нам какой‑то русский чувак предлагал выступить на крыше [в Израиле], но что‑то не получилось. Но ладно: всему свое время — как‑нибудь я там сделаю такой классный концерт, что мало не покажется. (Смеется.)

— Много русских там?

— Слышал, что там мало кто говорит на иврите: слышно русскую речь, английскую…

— Английскую — нет! Французы и израильтяне не любят английский. Только русские говорят на ломаном английском, ну и какие‑то интеллектуалы из других стран. Так что в основном либо иврит, либо, что называется, суржик, в котором даже украинского больше, чем русского. В Израиле очень много украинцев.

— В Израиле есть ощущение войны? Слышал, что там рамок на вокзалах и общественных местах даже больше, чем у нас.

— Насчет рамок — они есть, но не везде. Не так, как в России. Например, в России на вокзале ты проходишь через две рамки — и на тебя смотрят так, что хочется моментально пропасть. Там с этим полегче.

Я чувствую себя там спокойнее: нормальная армия, нормальная охрана и бомбоубежище в каждом доме. Нет такого, что ты выходишь на улицу, и каждый день бегают стрелки с автоматами — если это не граница с Газой или Сирией.

Были два страшных момента, когда реально было стремно за жизнь. Один раз, когда была засуха жесткая, из Палестины начали стрелять воздушными змеями с огнем — и в засушливом Израиле вспыхивали пожары. Все было в огне, на соседней горе так школа сгорела. Наша школа — а они расположены на горах — горела за шесть лет до этого. Все в школе боялись, что у них сгорят вещи.

Я училась вместе с ребятами, которые проходили обучение по программе без родителей. Они очень переживали за то, что у них могут сгореть все вещи, документы. Мы тогда были не в самой школе, а в Иерусалиме, на экскурсии. Как только мы оттуда уехали, в Иерусалиме случился теракт. Когда мы возвращались, видели пожары, читали новости — разнылся весь автобус, все переживали. Потом всех отправили домой, кроме русских.

Во второй раз Газа выпустила более 800 бомб — они доходили аж до севера, почти до нашей школы. Это было стремно, но железный купол справлялся. Вообще, если происходит что‑то серьезное, то все спускаются в бомбоубежище: там безопасно, все знают, как себя вести.

Короче, война не сильно ощущается, на самом деле.

— Одно из следствий этой войны — женский призыв. У тебя подруги и знакомые-девушки служили? Что они рассказывали про женскую армию?

— Мне кажется, меня сейчас обратно в Израиль не пустят, когда прочитают! (Смеется.) Я так скажу: у меня сейчас служат девушки, которые пошли в то время, когда я должна была пойти. Им надо служить еще два года.

И они мне пишут: «Ева, молодец, что ты не пошла служить, я хочу ногу сломать, чтобы меня выпустили». У меня был знакомый из школы, на класс старше — попав в армию, он начал стрелять по всем, чтобы его признали сумасшедшим.

— Жесть какая!

— Да! Там как все происходит: сначала армию очень сильно продвигают — я тоже хотела пойти в армию! Говорят, что там классно: вы найдете друзей, выучите язык, будете кушать все самое вкусное, у вас будет классная фигура — только идите служить! Смотрите, как круто: я служил, тот служил, та служила — если ты не служил, ты не мужик и не женщина. Если ты не служил, у тебя в Израиле нет льгот.

Когда ты служишь, тебе дают зарплату просто [до фига]. Очень много денег! Ты живешь в люксе, но без личной жизни, нормальной психики. Эту тему они не затрагивают. Я подумала: «Я не люблю насилие и, вообще-то, хочу делать музыку, а не пропадать надолго в армии». А в армию — либо на очень хорошую должность в боевые войска, куда я хотела изначально, заниматься разминированием кораблей и так далее. Но решила: вообще, [с фига] ли я хочу пойти в какую‑то насильственную организацию, которая мучит людей! Весь мой класс хотел туда пойти, кроме меня. Я думаю: «Блин, сколько людей хочет в армию — меня одной недосчитаются, что ли?»

К нам приходили люди, которые не только агитировали за армию, но и рассказывали реальные истории про нее. Например, про чувака-эфиопа, которого убили просто так, по расистским мотивам. У него был посттравматический синдром после армии — он вышел на улицу с ножом, но никого не трогал, просто вышел. В него сразу выстрелили в грудь и голову — как будто он террорист или беженец. Но полиция не должна так делать.

Я понимаю, что полиция — это та же самая армия. Либо ты будешь убит, либо будешь убивать, либо будешь это поддерживать. Короче, я решила соскочить с армии.

— Интересно, как это выглядит со стороны парней, которые дожидаются их из армии!

— Они вместе служат! Между прочим, им нельзя еще иметь никакую личную жизнь.

— А что будет, если командир узнает, что у него в части роман?

— Нельзя! Будет разбирательство — вплоть до тюрьмы.

— Мне кажется, это готовая почва для киношного сюжета!

— Да-а… Мне кажется, такие фильмы есть, я даже что‑то смотрела. Но там люди делятся на два типа: либо те, кто полностью отрицает армию, либо такие националисты: «Да мы за Израиль готовы лить кровь и отстаивать землю!»

— В Израиле много национализма?

— Если прочитать на «Википедии» значение слова «национализм», то да. Но это вопрос с подковыркой, потому что Израиль — это не только светское, но и религиозное государство. Короче, все нужно сначала изучить со всех сторон и потом называть национализмом или нет.

Не зная религиозной подчасти, можно сказать, что, мол, евреи посчитали себя самыми лучшими. Но мне кажется, что на этот вопрос у каждого должен быть свой ответ. Это связано с верой. Если ты веришь в то, что евреи — это богоизбранный народ, тогда это не национализм, а вера. А если нет… не знаю, в общем, как ответить на этот вопрос.

— Трудно учить иврит?

— Чтобы понять, как он строится, — год. Чтобы свободно на нем говорить — еще один год.

— Ты свободно на нем говоришь?

— Ну, нормально. Но я уже давно не говорила на нем. Но да, я могу писать, думать, говорить.

— Может, песни писать?

— (Смеется.) Только самый ленивый не задал этот вопрос, конечно! У меня есть одна песня на иврите, которую написала не я, а мой учитель. Текст в смысле. Песня простая, про любовь. Мне было интересно то, как это может звучать, могу ли я вообще спеть на иврите. Мне понравилось: но я хочу выучить все-таки литературный иврит, а не обычный, на котором мы говорим. Он сложный, но в него хочется вдаваться и рассматривать его со всех сторон.

Каверы: начало музыкального пути

— Ты начинала с каверов. Какой ты записала и выложила первым? Когда вообще поняла, что музыка — это твое?

— Блин, я не помню…

— И сейчас ты такая пролистываешь инсту до конца!

— Нет, у меня инстаграм как‑то взломали и удалили все посты… А каверы я делаю лет с 13–14. Мне кажется, самый первый кавер — это «Hallelujah» Леонарда Коэна. Мы делали его с подругой: она умела играть и петь, а я — нет. Мы, по-моему, учили для какого‑то школьного выступления.

Хотя нет! Самый первый кавер, который я лично делала, — это «Лес» The Retuses. Очень нравилась эта песня, она легко игралась.

— Ты сказала, что не умела играть и петь. Когда и как научилась?

— Петь я еще не научилась. (Смеется.)

— Ну камо-о-н!

— Нет, ну с голосом у меня история давнишняя: я до сих пор не знаю к нему верного ключа. Он до сих пор для меня не до конца опознанный. С каждым днем происходят новые события — не только в плане музыки, а вообще, — и я каждый раз пытаюсь сопоставить с голосом.

Я слышу, как он меняется, я пересматриваю старые видео, выступления и понимаю: так, здесь мне было плохо, здесь мне не давали пространства. Как только все это ушло, у меня открывался голос. Это отчетливо видно и слышно: сейчас он находится в самой открытой стадии. И вообще: когда я писала новый альбом, первый раз в жизни услышала, что у меня на самом деле непосредственный и дурацкий голос, который можно со всеми спутать, как раньше думала. Что я на самом деле могу попадать в ноты, если себя хорошо слышу, если у меня нет каких‑то проблем и переживаний.

Я отношусь к голосу как к пазлу, который собираю очень долго, несколько лет. Собираю аккуратно, пытаюсь понять итоговый рисунок. Мне кажется, что ему предела нет, и я даже не хочу ходить на какие‑то специальные курсы. Я ходила один раз на курс к одной женщине, очень классной, она дала мне толчок. Но пока что не хочу к ней снова идти, потому мне гораздо интереснее в себе копаться самой и находить проблемы — почему так все происходит, — чем идти к кому‑то, кто их быстренько выявит.

Когда я поняла, что музыка — это мое? Наверное, с самого детства. Я очень любила петь и вообще хотела заниматься всем: балетом, скрипкой, арфой, петь, танцевать, рисовать, фотографировать. Но меня никуда не отдавали — и я реально не понимаю почему!

Я даже сама как‑то пошла в художку, отходила два или три занятия, но на улице похолодало, и я перестала ходить! (Смеется.) В тот момент я подумала: «На фиг мне нужен академический рисунок, если рисую по-своему?» И продолжила рисовать сама.

Ну вот так все потихоньку и пришло к тому, к чему шло. На самом деле, я давно знала, какая у меня цель в жизни, поэтому особо и не парилась насчет того, что делать дальше. Я помню, мои одноклассницы в выпускном классе, когда я хотела уже выйти с уроков, чтобы доделать кучу своих дел (какие‑то интервью, съемки, еще что‑то), сидели и говорили: «Наверное, я в армию пойду, не знаю, что делать, может, официантом пойду работать… А где больше зарабатывают?» А я думаю: «Блин, мне так повезло…» Хотя не то чтобы повезло — я все-таки не какая‑нибудь Майли Сайрус, которая родилась в музыкальной семье в Америке, где эта индустрия давно развита, и все детство было мне предначертано.

Нет. Мне повезло, что я сама взяла все в руки и начала придумывать. На самом деле, у музыкантов есть проблема: они думают, что будут заниматься музыкой, но чем им деньги зарабатывать? Но я изначально себе поставила такую установку, что не хочу заниматься тем, что мне не нравится. Я не говорю о том, что капризная, просто не хотелось отдавать свою жизнь на то, чтобы работать на какой‑то работе, которая будет не нравиться, но приносить много денег.

Но ведь мозг человеку на то и нужен, чтобы придумать, как совместить две хорошие вещи: работа, которая приносит тебе много денег, и твое любимое дело. Я поставила себе цель: я хочу все соединить. У меня получалось вести блог в инстаграме, набирать аудиторию для группы «Мы», продвигать песни, делать промоштуки.

Это не приносило с самого начала миллионы рублей: я продавала рекламу за 100–150 рублей, этого хватало на сигареты и все — но это уже какой‑то доход, который шел с того, что мне нравится. Я могла голодать несколько дней или больше, но делала что‑то классное. И знала, что когда‑то это станет хорошим и к чему-то приведет. Целеустремленность, вера и постоянный поиск таких же людей вокруг привели меня к тому, что есть сейчас.

Группа «Мы»: что с ней стало и есть ли у нее будущее

— Про то, как ты набирала аудиторию для группы «Мы». Мне всегда нравилась вот эта ваша идеология с сердечками (логотип группы «Мы» — красное сердечко с точкой) и так далее — этим вы с ходу и отличались от прочих. Как вы это все придумали?

— Я, кстати, не думала об этом в таком духе. По поводу сердечек… Я бью татуировки. Когда Даня приезжал в Израиль, я собиралась набить себе кота. Перед этим я, ничего не бив полгода, решила сделать себе сердечко с точкой. И Даня сказал, что он тоже хочет себе набить такую же на том же месте.

У нас тогда еще группы не было: мы только познакомились. В итоге я ему тоже набила — красивее, чем себе! (Смеется.)

— Обидно?

— Ну-у-у, да! (Смеется.) Когда мы уже начали делать музыку, Даня прислал демку, назвал ее «Мы» и сказал: «Давай это будет нашим названием!» Так вышло, что мы сделали это сердечко логотипом — то, что нас соединило, все такое.

Вообще, было интересно и прикольно, хотя сейчас, если пересматривать наши старые фотки, уже так не кажется. Все поменялось, мир двигается. Но тогда это было реально каким‑то свежим глотком для мира.

— Как ты сейчас воспринимаешь для себя песни «Мы»? С какими чувствами слушаешь?

— Я их не слушаю, честно говоря. По нескольким причинам. Во-первых, это из принципа: Даня мне ничего не выплачивает со стримингов уже года три. Поэтому я никогда не выкладываю сторис с теми, кто слушает «Мы», потому что сейчас пойдут еще слушать и накрутят стримов! (Смеется.)

— …которые попадут в карман Дане, а не тебе!

— Да! Я считаю это несправедливым. Во-вторых, ну мне неинтересно их слушать. Я их знаю наизусть, да и подчерпнуть из них уже нечего.

Короче, я сейчас слушаю музыку только для того, чтобы понять, как она построена, какие можно сделать прикольные ходы в саунд-продакшене. А еще старые песни «Мы» нагнетают всякие воспоминания, а мне этого вообще не надо.

— В группе «Мы» можно поставить точку? В комментах и у тебя, и у Дани спрашивают: «Возможно ли, что вы воссоединитесь?»

— Скажу так: я точно зарекаться не буду, но я знаю, что этот человек, скорее всего, не поменяется. Последние разы, когда мы с ним общались, было одно и то же — ничего не менялось.

Я не буду зарекаться, что лет в пятьдесят-шестьдесят, когда ко мне придет старенький Даня и скажет: «Давай споем». Я ему не отвечу: «Ну давай!» Ну в здравом разуме этого точно не будет.

— Даня говорит, что большинство текстов и музыки написал он. Ты говоришь, что добрая часть текстов и музыки написала ты…

— Нет! Не добрая! На самом деле, он писал большую часть, я написала процентов двадцать из ста. Я занималась в основном не музыкой и текстами, а частью визуальной, блогерской, соцсетями, коммуникацией.

— То есть ты выступала в роли менеджера? Если грубо.

— Если прямо грубо-грубо. Не скажу, что я все делала, иногда он тоже что‑то делал. Но все соцсети, например, вела я.

— Как это выглядит с моей стороны: у Дани было много проектов, но выстрелили «Мы», а не La Vtornik, благодаря вот этой идеологии, которую, как мне кажется, несла ты.

— Даня говорил, что он «все придумал», что группа «Мы» — его дерево. «Еву можно сравнить с удобрением в таком случае» — цитата. Было обидно?

— Да, я немножко [обалдела] с этого высказывания. Но мне было смешно с этого: я уже давно сделала выводы, которые не менялись. Не скажу, что меня это сильно задело, но это было суперстранно. Прозвучало в духе «он — голова, я — шея».

Но когда мы с ним разговаривали после, я шутила на тему этого «удобрения», он говорил, мол, это я не со зла, удобрение — очень важная часть дерева. [Блин], он себя так ведет, специально задевает, а потом выкручивается: ни одно его слово нельзя вывернуть так, что он обидел. Короче, лучше сказать, что мне пофиг.

— Даню можно назвать абьюзером?

— Думаю, да. Я его так уже называла и не буду от своих слов отказываться.

— Какой урок для молодых групп — в особенности дуэтов — может преподать история вашего грустного распада?

— Урок такой: если ты с человеком состоишь в романтических или супердружеских отношениях, никогда нельзя забывать, что романтические и дружеские отношения — это одно, а работа — это другое. Нужно все разграничивать, делать договоры с самого начала и не думать, что всегда может быть все так сладко и круто, как сейчас.

У вас все по любви делается, а через пару-тройку лет все заканчивается. А все почему? Потому что не было никакого договора, ничего не подтверждено, ничего не понятно. Я иногда до сих пор такие ошибки совершаю, но стараюсь меньше это делать.

На самом деле, не я одна на такое напоролась: есть очень много людей, которых все знают и которые об этом не рассказывают, — они попадают в неприятные казусы.

Либо ты делаешь договор — и все будет круто, либо ты не делаешь договор — и потом тебе придется тратиться на юристов, и будет куча гемора и скандалов.

— Обращусь к молодым музыкантам, которые нас читают сейчас: «Ребята, подписывайте договоры!» Вообще, если почитать комментарии, после распада «Мы» очень многие были не на твоей стороне. Почему?

— Да, это было супернеприятно. Потому что люди не любят тех, кто приносит им негативные новости. Я была тем человеком, который все время говорил о распаде. Даня всегда молчал. Когда Даня творил какую‑то дичь, я не могла молчать — и аккуратно говорила.

Я говорила: «Мы распадаемся, мы распались, мы вот не общаемся, не спрашивайте, просто вот так». И все такие: «Фу, ты истеричка, тебе шестнадцать лет, Даня пытается на себе вывезти всю группу, а ты все рушишь». Я говорю: «Нет, это не так!» Мне отвечают: «Нет, это так, ты просто маленькая девочка, он взрослый, ему 24, он знает больше, а ты школьница».

— Сексизм и эйджизм в одном лице.

— Да. В основном из‑за этого. Почему я так уверенно об этом говорю: когда я выложила пост про «Мы — болото» (в августе прошлого года Ева обвинила Даниэля Шейка в нечестном ведении дел в группе. — Прим. ред.), меня тоже все сочли истеричкой.

Источник